Обо всём этом я поведал вечером любопытному Зосимычу, попыхивающему неизменной «Примой», услышал в ответ, что «Да, итима, тут то ещё дельце будет», а затем, сердечно распрощавшись с товарищем, отбывающим домой по случаю окончания уже больше часа назад рабочего дня, остался в одиночестве оформлять материалы уголовного дела, которые разношерстной стопкой листов громоздились на углу моего стола. Кое-что требовалось допечатать, затем сшить листы в папку, но на это сил уже не было, к тому же опера привели на допрос соседей погибшего, которые, как всегда, ничего не знали, но подлежали расспросу на предмет возможных семейных ссор и прочих бытовых обстоятельств жизни покойного.
Допросы — довольно изнурительная штука, если не подходить к их проведению поверхностно и небрежно. Человека, попавшего в обстановку казённого действия со всей атрибутикой в виде государственных людей, удручающих кабинетов, протоколирования, предупреждения об ответственности, разъяснения прав и обязанностей, надлежит сначала разговорить (что само по себе не всегда легко) с тем, чтобы он перестал осторожно подбирать каждое слово и экономить в изложении фактов. Затем следует тщательно просеять те обильные сведения, которые посыплются в прореху обороны и замкнутости свидетеля, когда тонкой струйкой ручейка, а когда и бурливым потоком информационной реки.
Одновременно нужно успевать, как я уже упоминал, протоколировать всё так, чтобы изложение было близко к тексту, но укладывалось в формат и стиль протокола. И это ещё не всё. В идеале нужно, вовремя сориентировавшись, ввернуть в допрос несколько проверочных вопросов с тем, чтобы убедиться, не врёт ли уважаемый, не попутал ли чего нечаянно, не позабыл ли. Итак, стало быть, пришлось потратить на допросы двоих свидетелей аж целых три часа.
Я положил последние протоколы в папку, закрыл её и сунул в ящик стола. Ключей от сейфа у меня всё равно не было, куда же мне её, с собой, что ли, брать. Туда же отправился бумажный пакет с доказательствами — вещами, обнаруженными на теле убитого, скреплённый бумажной печатью за моей личной подписью. Затем я закрыл кабинет ключом, который изготовил себе по совету всё того же Зосимыча. Кабинет наш не опечатывался — так уж было тут заведено. Я вышел на улицу, вдохнул морозный, но совсем не показавшийся мне холодным воздух и с наслаждением закурил.
Было довольно поздно, примерно половина одиннадцатого. О визите к Кате можно было уже забыть, не настолько мы хорошо знакомы, чтобы заявиться в чужой дом к полуночи. Предвкушая неприятную одинокую прогулку через парк, я сунул руки в карманы и — делать нечего, не ночевать же в кабинете на столе — отправился домой. Район «старого города», довольно людный в середине дня, насколько вообще может быть таковым маленький провинциальный городок, после девяти вечера словно вымирал. Светили редкие фонари и некоторые из окон одноэтажных деревянных домиков, если им при постройке вообще позволили выглянуть за забор, и их хозяева не экономили на электричестве. На улице ни души, нет даже бродячих кошек и собак, лишь тишина, я и скрип моих шагов по узеньким неудобным тропинкам, разрезающим наметенные за последние дни сугробы. Особо быстро идти не получалось из-за снега, но я бодро вышагивал, подгоняя себя мечтами о протёртом диване, тарелке горячих пельменей и, пожалуй, бутылочке крепкого пива как награды за трудный и суматошный день.
Вот и «любимая» ночная аллея парка. Сегодня как-то особенно темно и уныло. Может быть, вечер понедельника мрачен сам по себе, может быть, пасмурная погода скрыла луну и звезды, а может это из-за того, что весь день приходилось заниматься делом об убийстве. К слову, убитый вот также вечером шел по темным улицам, одинокий. От такой ассоциации холод в буквальном смысле пробрал мои позвонки. Тьфу-тьфу-тьфу на вас!.. А вообще нет, не совсем один. Он хоть был со своей собакой. Со стаффордом американским, стаффордширским. Глупенькая тавтология совсем не позабавила. Я дошёл уже почти до середины аллеи и скоро должен был выйти из темной её части на чуть более освещенную. Шаги по-прежнему одиноко скрипели, но я почему-то оглянулся, кажется, возникло дурацкое ощущение что за мною наблюдают. Нет, никого. Куда же делся этот пёс, не украли же его, в конце концов. Вряд ли он такой уж ценно-породистый, и куда его в любом случае девать похитителю? А если он нового хозяина не примет?
В любом случае, у этого Павла Олеговича, несмотря на довольно молодой возраст, были и значительно более ценные вещи. Куда же пропала эта соба… ка. Мне показалось, что я икнул. Из-за сугроба на меня смотрела горящими в темноте глазами совершенно чёрная морда пса — американского стаффтерьера. Я остановился, не рискуя сделать хоть шаг. Хозяев пса поблизости явно не было. Стаффорд поднялся над сугробом, он был чёрным, крупным и мускулистым, глаза пса безотрывно смотрели прямо в мои. Выглядел он мрачно и как-то даже нереально пустынной ночью на аллее парка в звенящей тишине.
Я замешкался и, прежде чем успел хотя бы оценить ситуацию и придумать, что предпринять, стафф открыл пасть, вывалил язык и тихим хриплым голосом попросил:
— Дай сигареточку! — после чего закашлялся и добавил. — Я же знаю, ты хорошие куришь!
Это было похоже на идиотский, несуразный, но очень реальный ночной кошмар. Я не знаю, как выглядел в тот момент со стороны, и даже описать своих чувств не в состоянии. Меня словно парализовало от неожиданности, дикости ситуации и страха, да, именно страха! Вот кто из вас окажется смелым на моём месте, если ему посчастливится встретить ночью на пустынной аллее жуткого вида собаку, и та собака заговорит с ним, пусть расскажет о своих ощущениях. Мне было очень, очень не по себе. Жутко мне было. С немалым трудом я нашел в себе силы и сделал шаг вперед. Стафф опять закашлялся и скрылся в кустах, как мне показалось, тихо бормоча что-то неразборчивое себе под нос. А я быстрыми шагами, почти перейдя на бег, рванул прочь из парка в сторону спасительного дома, «комка» с пивом, телевизора, постели, где мне впервые с глубокого детства захотелось накрыться с головой одеялом, зажмуриться и не открывать глаза до утра ни при каких обстоятельствах. Об этом случае я решил никому не рассказывать.
10
Утро было тяжелым после ночи, проведённой в нервном, прерывающемся сне, наполненном допросами, версиями и обсуждениями, граничащими с болезненным бредом. Кажется, я вчера изрядно переработал, тут не только говорящие собаки, но и поющие хомячки, голуби-футболисты или кошки-почтальоны привидятся. Я с большим трудом заставил себя встать, умылся и долго пытался очень крепким чаем и сигаретой хоть немного вернуть себе способность мыслить и воспринимать окружающий мир. В итоге на работу я чуть не опоздал, и пришлось бегом скакать по сугробам, прерывая дыхание и откашливаясь от проклятых сигарет.
Утренний мир человек воспринимает совсем другими глазами, мои вчерашние сумасшествия казались мне полной ерундой, усталость от тяжелого понедельника отступила, и я был вполне готов к новым процессуальным свершениям.
— Зосимыч, ты веришь в собаку Баскервилей? — спросил я старательно шутливым тоном, закурив и вытянув под столом ноги. Вызванный на девять свидетель запаздывал. Зосимыч прошивал уголовное дело, готовясь направлять его с обвинительным заключением прокурору. Я невольно позавидовал коллеге-следователю Алексееву — позади месяцы напряженного процессуального, криминалистического, психологического и бюрократического труда. Сам я стоял только в начале пути. Это ещё ничего, у меня в производстве лишь одно дело, а вот в крупных городах прокурорские следователи имеют в своем производстве от пяти до десяти уголовных дел, а милицейские — значительно больше, исключение составляли только следователи ФСБ, в чью подследственность входил наименьший круг преступлений, но это уравновешивалось жёсткими требованиями к работникам и грузом ответственности их непростого ведомства. Так что жизнь следователя там похожа на конвейер — одно дело передаешь прокурору для утверждения и направления в суд, три других в самом разгаре, а очередное в стадии возбуждения, плюс материалы проверок по сто девятой и прочие поручения прокурора.
